– Она на мою удачу сшита.

– Разве мы с тобой не братья ныне? Одна у нас удача! Я одолею – и ты будешь в чести.

– Может, Берест сам к Благожитовой дочке свататься хочет? – вступил Мышица. – А ты его удачу перенять норовишь! Если ты сын воеводский, то теперь все тебе одному, да?

– Что ты выдумал, пустолай! – напустился на него Далята. – Я разве набивался? Коловей так решил! Потому что мой отец в славе был. А я… и не хочу вовсе. Что мне в той дочке? Может, она страшная, как медведица!

– Не хочу я ни к кому свататься! – одновременно воскликнул Берест. – Очень мне надо было!

– У него и так невеста есть! – добавил Далята.

– Она мне не невеста!

– Ну, как знаешь. Так чего – не дашь? Осрамимся мы, древляне, перед всеми женихами! – Далята вздохнул. – Жировит небось нарядный явится, что твой змей-летавец в золотой чешуе!

– Да ладно, бери, – вздохнул Берест. – Одна у нас дорожка, одна доля-счастье.

Шаря под лежанкой в поисках своего короба, Берест старался отогнать сожаление. Сам не до конца понимал, почему жаль сорочки – он ее и не надел еще ни разу, случая не было. Но потом понял: из всех его скудных пожитков это была единственная вещь, сделанная женщиной именно для него, сшитая с мыслями о нем. В былые годы – до прошлой осени – каждая ниточка на нем была спрядена материнскими руками, каждый стежок сделан с пожеланиями ему, старшему сыну, лучшей доли. В тот день, когда погиб Малин, Берест ушел оттуда в рубахе и портах. На тот свет людям больше с собой дают пожитков, чем он смог унести из родного дома. Даже гребешка своего не было. С тех пор ему собрали кое-что добрые люди – главным образом там же, в Плеснеске. Но все это было чужое. И хотя он и сейчас не мог придумать, по какому поводу надел бы сорочку Летавы, отдавать ее так же жалко, как если то был бы поминок от покойной матери.

– Отдай уж! – попросил за Даляту Мышица. – Вот раздобудет он княжью дочь, тогда и нам всем сорочек нашьет хороших, да, Величарович?

– Дали бы боги нам счастья – а все, что мое, то и ваше будет, братья! – Далята обнял за плечи их обоих одновременно, и стали они, будто Змей Горыныч с тремя русоволосыми растрепанными головами.

Правда, Даляте счастья надо, подумал Берест, роясь в коробе и отыскивая сорочку, завернутую в старый рушник и уложенную на самое дно. В тот день, когда в битве на волоке раздобыли голову Святослава киевского, все ликовали, а они с Далятой поругались. Далята рассказывал, как чуть было не разрубил пополам Свенельдича-младшего, да из-за сползшего на глаза шлема плохо видел и не сумел рассчитать удар.

«Так это ты был! – орал на него Берест, от негодования изменивший привычной сдержанности. – Я слышу, ломится кто-то, ревет, как медведь на случке, а это ты! Я так примерился хорошо, в подмышку ему, еще бы миг – и был бы он у меня на копье! А ты навалился, сбил мне его из-под удара, сам не взял и мне не дал! Загубил все дело!»

«Да ладно, – примирительно бормотал Далята. – Кабы не шлем этот клятый… я бы сам взял. Не свезло малость. Чего сам-то орешь, как медведь? Может, ты еще и заколол его потом, на земле».

Берест и сам на это надеялся – последний его удар прошел не впустую, Лют мог быть если не убит, то тяжело ранен. Но проверить было нельзя – с того дня у них не имелось никаких вестей из Киева. Так или иначе, в том бою повезло ему все же больше, чем Даляте.

Может, и правда сорочка помогает, думал он, глядя, как довольный Далята расправляет ее и прикладывает к себе. Ведь ни в Перезванце, ни на волоке Берест не получил даже легкой раны и выходил невредимым из любой зарубы. Пусть теперь Даляте повезет.

– Вы же пойдете со мной? – Далята глянул сперва на Береста, потом на Мышицу.

– А как же! – обрадовался Мышица.

– Нам-то чего? – одновременно ответил Берест. – Нам невест не искать.

– Да ты подумай! – Далята толкнул его ладонью в грудь. – Вдруг мне свезет, добуду Благожитову дочь. Тогда всем вам по невесте тоже сыщу. Что ж я буду за князь, если братьям моим по девке не раздобуду!

– Истовое слово! – поддержал Мышица. – Я себе тоже пригляжу какую-нибудь… Хоть худым-худеньку, да белым-беленьку…

Берест двинул бровями, выражая молчаливое недоверие.

– А за твоей съездим! – обнадежил Далята и хлопнул его по спине.

* * *

Одевшись, умывшись и причесавшись с непривычной тщательностью, древляне стали ждать. Впервые в жизни каждый из них встречал Купалии не дома, не на привычной поляне, где еще деды и прадеды в этот день складывали высокий костер, воздавая честь солнцу в миг его наибольшей силы. Век за веком все шло одним и тем же порядком; каждый знал, что совершает те же действия, какие совершал его прадед в такие же дни, и эта повторяющаяся неизменность служила цепью, объединяющей ныне живущих и умерших, земное и небесное. Мироздание маличей из Малина было устойчивым и прочным, простирающимся в бесконечность во все стороны. Внуки своих дедов хорошо знали, где они и где окружающий мир. Это знание веками передавалось по наследству и само уже стало незыблемым, как небо и земля. Но вот Берест утратил дом, сорвался с места, и теперь весь мир для него мчался неведомо куда, как обезумевший лось сквозь чащу. Не верилось, что его смогут удержать эти три столба – идолы Хотимирля. Цепь рода маличей порвалась, и Бересту было странно, что здесь, у дреговичей, солнце по-старому совершает положенный круг.

– Как у нас-то теперь? – пробормотал Берест, вспоминая Малинский городец, где его деды лет двести встречали солнце. – Вышел ли хоть кто-нибудь…

И покачал головой: некому в Малине нынче круги водить. Нету в нем больше живых людей. И теперь вот дреговичи тащат какие-то бревна из клети, чего-то ладят посреди площадки меж обчин… тоже будут богов молить. Выйдет ли толк?

А на лугу уже задорно звучал низкий голос рожка, резковатый перебор трехструнного смыка – звали на пляску. Песни здесь пели не те, что на Уже, и Далята разбирал только обычное «Купала, ой, Купалочка». Но что за важность – слова? Пронзительные и протяжные, женские голоса летели ввысь и вширь, невидимыми нитями сшивая зримые и незримые части мира. Каждому отведено сделать свои стежки в этой огромной, всеобщей работе рода человеческого – мужам и женам, молодым и зрелым, детям и старикам. Пятилетнее чадо весенним днем бегает с соломенным жаворонком на палочке, седая бабка шепчет оберег, склоняясь во тьме при лучине – каждый творит свою ворожбу, укрепляя и поддерживая равновесие всемирья. Чем важнее праздник, тем больше народу в него вовлечено. А два рубежа, где одолевают друг друга тьма и свет, зимний солоноворот и летнее солнцестояние – две главные опоры годового круга, и над их укреплением ежегодно трудятся все, от мала до велика. И пусть на лугу раздается лишь бесконечно повторяемое «Ой раным-рано» – дело не в словах. Дело в том, чтобы увлечь землю-мать петь вместе с дочерями ее.

Веселый и торжественный дух празднества захватывал и древлян: подъем и неловкость, смесь радостных и тревожных ожиданий. Лишившись всего, они уже привыкли жить как звери, хуже волков – без дома, без пары и потомства. А тут вдруг речь зашла о свадьбе, и Далята, почти самый непримиримый из них, оказался чуть ли не женихом. Да кого – княжеской дочки! В былые года ему и на ум не пришло бы искать невесту в Хотимирле. Как и Бересту, родители ему присмотрели бы кого-нибудь поближе к дому. Попроще: тогда ведь и он был всего лишь пятым сыном одного из бояр деревских. Война все изменила: многое отняла, но кое-чем и одарила.